подруге Айлин, про которую ты так много рассказываешь, похоже, нет до тебя дела. Может, я вообще единственный человек, который бывал в этом доме с твоего приезда? Ну или по крайней мере за последние месяцы.

Элис молча уставилась на него. Он, похоже, воспринял это как приглашение продолжить и задумчиво сунул руку под подушку.

Я еще в Италии об этом подумал, сказал он. Я наблюдал, как ты проводишь чтения и раздаешь автографы. Не сказал бы, что ты тяжко работаешь, ведь твоя работа – смех по сравнению с моей. Множество людей чего-то от тебя хотят. Но несмотря на всю суету, которую они вокруг тебя разводят, они по большому счету не переживают за тебя. И переживает ли кто-нибудь вообще, я не знаю.

Несколько долгих секунд они смотрели друг на друга. Феликс наблюдал за ней, и его уверенность в себе, его почти садистское наслаждение таяли, постепенно сменяясь чем-то другим, будто он слишком поздно осознал, как заблуждается.

Ты, похоже, по-настоящему ненавидишь меня, холодно сказала она.

Нет, не то чтобы, ответил он. Но я и не люблю тебя.

Конечно нет. С чего бы? Я не питала иллюзий на этот счет.

Она совершенно спокойно отвернулась и выключила лампу на прикроватной тумбочке. Темнота поглотила их лица, видны были только очертания тел под простынями. Оба они лежали неподвижно, и все линии и тени в комнате замерли.

Если хочешь, уходи, сказала она. Или оставайся. Ты можешь льстить себе, будто сильно ранил меня, но, клянусь, мне приходилось переживать моменты и похуже.

Он молча лежал и ничего не ответил.

И когда я сказала, что люблю тебя, я говорила правду, добавила она.

Он сдавленно хохотнул и сказал: Обожаю твою манеру. Вот что есть, то есть! Тебя нелегко загнать в угол, да? Я и не пытаюсь. Забавно, ты ведешь себя так, словно стелешься передо мной, отвечаешь на мои сообщения в два часа ночи, говоришь, что любишь и бла-бла-бла. Но все это твой способ насмехаться: «поймай меня, если сможешь, ни черта у тебя не выйдет». Я и сам вижу, даже и не пытаюсь. Ты ни на минуту мне не дашься. Девять человек из десяти повелись бы на твои приемчики. Они бы пришли в восторг от себя, считая, что покорили тебя. Да, да, но я-то не идиот. Ты позволяешь мне обращаться с тобой плохо, только чтобы почувствовать себя выше меня, там твое место, там тебе нравится. Сверху, сверху. Но я не принимаю это близко к сердцу. Сомневаюсь, что ты вообще хоть кого-то подпустишь к себе. Я уважаю это на самом деле. Ты бережешь себя, и, уверен, у тебя есть на то причины. Прости, что был резок и наговорил тут всякого, ты права, я просто хотел ранить тебя. И я, наверное, и правда ранил тебя, не так уж это сложно. Любой может ранить кого угодно, особенно если постарается. Но ты вместо того, чтобы разозлиться, предлагаешь остаться на ночь и опять говоришь, что любишь меня и все такое. Потому что требуешь от себя совершенства, да? Нет, ты все-таки уникум. Прости меня, ладно? Я больше не буду пытаться ранить тебя. Урок усвоен. Но давай ты больше не будешь изображать, будто ты вся в моей власти, мы же оба знаем, что мне до тебя далеко. Хорошо?

Повисло долгое молчание. Их лица были невидимы в темноте. Наконец, неестественно высоким голосом, видимо безуспешно пытаясь изобразить спокойствие и легкость, она ответила: Хорошо.

Если ты когда-нибудь на самом деле станешь моей, можешь мне даже не говорить об этом, сказал он. Я и сам буду знать. Но я не собираюсь гоняться за тобой. Я останусь там, где есть, и посмотрю, может, ты спустишься ко мне.

Да, так охотники и поступают с оленями, сказала она. Прежде чем убьют их.

22

Айлин, прости, если мое последнее письмо встревожило тебя. Ты права, я действительно на несколько месяцев отменила все публичные выступления, но в конце концов всегда планировала вернуться к работе. Ты ведь понимаешь, что это моя работа? Утомительно и унизительно, конечно, я первая так скажу, но и подумать не могла, будто ты полагаешь, что я совсем откажусь от публичности. Ты по болезни не пропускала больше четырех рабочих дней подряд, так что мои четыре месяца отпуска, думаю, покажутся тебе огромным перерывом. Да, я действительно и туда и обратно летела через Дублин, в семь утра и в час ночи. Поскольку у тебя есть работа и присутственные часы, я подумала, что будить тебя посреди ночи ради чашечки кофе и болтовни будет не очень-то вежливо. Не верю, будто ты думаешь, что я избегаю встречи с тобой, ведь все эти месяцы я постоянно приглашаю тебя навестить меня, а я живу всего в трех часах езды. Что касается неотвеченного сообщения Рошин, я в замешательстве – это твой личный вопрос или ты тут выступаешь как посол дружбы ото всего Дублина? Да, я ей не ответила, была занята. При всей моей любви и привязанности, я не собираюсь отчитываться пред тобой каждый раз, когда я не справляюсь с корреспонденцией.

Перехожу к основной теме твоего письма: что именно ты имеешь в виду, когда говоришь «красота»? Ты пишешь, что путать личное тщеславие с эстетическим опытом – серьезная ошибка. Но не ошибка ли, и возможно того же рода, – так серьезно относиться к эстетическому опыту? Несомненно, можно быть до глубины души бескорыстно тронутой красотой художественной или красотой природы. Думаю, можно даже наслаждаться привлекательностью других людей, их лицами и телами чисто эстетически, то есть без влечения. Лично мне часто приятно просто рассматривать красивых людей, и при этом не возникает ни малейшего желания вступать с ними в отношения – на самом деле красота не возбуждает желаний. Иными словами, чтобы воспринять красоту, не нужна воля, и под ее воздействием сознательное желание тоже не пробуждается. Я подозреваю, это то, что философы эпохи Просвещения называли эстетическим суждением, и эти слова весьма точно описывают мой опыт столкновения с некоторыми работами художников, музыкальными произведениями, пейзажами и так далее. Они кажутся мне прекрасными, их красота приятна, она меня трогает. Я согласна, что зрелище массового потребления, которое нам продают как «красоту», на самом деле отвратительно и не приносит того эстетического удовольствия, что солнечный свет, пробивающийся сквозь листья, или «Авиньонские девицы»,24 или Kind of Blue25. Но позволь спросить: кого это волнует? Даже